Как тебе живется, королева Анна,

В той земле, во Франции чужой?

Неужели от родного стана

Отлепилась ты душой?

Как живется, Анна Ярославна,

В теплых странах?.. А у нас — зима.

В Киеве у нас настолько славно,

Храмы убраны и терема!

Там у вас загадочные дуют

Ветры с моря-океана вдоль земли.

И за что там герцоги воюют?

И о чем пекутся короли?

Каково тебе в продутых залах,

Где хозяин редок, словно гость,

Где собаки у младенцев малых

Отбирают турью кость?

Там мечи, и панцири, и шкуры:

Войны и охоты — все одно.

Там под вечер хлещут трубадуры

Авиньонское вино…

Ты полночи мечешься в постели,

Просыпаясь со слезой…

Хорошо ли быть на самом деле

Королевой Франции чужой?

Храмы там суровы и стрельчаты,

В них святые — каменная рать.

Своевольны лысые прелаты.

А до бога не достать!

Хорошо почувствовать на ощупь,

Как тепла медовая свеча!..

Девушки в Днепре белье полощат

И кричат по-русски, хохоча.

Здесь, за тыщей рек, лесов, распутиц,

Хорошо, просторно на дворе…

Девушки, как стаи белых утиц,

Скатерти полощут во Днепре.

Истомясь от сердечной печали,

Истомясь, начинаем с трудом

Верить слову, что было в начале,

А не тем, что явились потом.

И понятно, и ясно, и ново

Воссияет его благодать.

Странно, что изначальное слово

Раньше мы не могли различать.

Различили. Теперь уже́ надо,

Чтобы силу оно обрело,

Чтоб от паствы до пастырей стада

Изначальное слово дошло.

Я зарастаю памятью,

Как лесом зарастает пустошь.

И птицы-память по утрам поют,

И ветер-память по ночам гудит,

Деревья-память целый день лепечут.

И там, в пернатой памяти моей,

Все сказки начинаются с «однажды».

И в этом однократность бытия

И однократность утоленья жажды.

Но в памяти такая скрыта мощь,

Что возвращает образы и множит…

Шумит, не умолкая, память-дождь,

И память-снег летит и пасть не может.

Вот и все. Смежили очи гении.

И когда померкли небеса,

Словно в опустевшем помещении

Стали слышны наши голоса.

Тянем, тянем слово залежалое,

Говорим и вяло и темно.

Как нас чествуют и как нас жалуют!

Нету их. И все разрешено.

Декабрь. И холода стоят

В Москве суровой и печальной.

И некий молодой солдат

В шинели куцей госпитальной

Трамвая ждёт.

Его семья

В эвакуации в Сибири.

Чужие лица в их квартире.

И он свободен в целом мире.

Он в отпуску, как был и я.

Морозец звонок, как подкова.

Перефразируя Глазкова,

Трамваи, как официантки,

Когда их ждёшь, то не идут.

Вдруг снег посыпал. Клочья ватки

Слетели с неба там и тут,

Потом всё гуще и всё чаще.

И вот солдат, как в белой чаще,

Полузасыпанный стоит

И очарованный глядит.

Был этот снег так чист и светел,

Что он сперва и не заметил,

Как женщина из–за угла

К той остановке подошла.

Вгляделся: вроде бы знакома.

Ах, у кого–то из их дома

Бывала часто до войны!

И он, тогда подросток праздный,

Тоской охваченный неясной,

За ней следил со стороны.

С ухваткой, свойственной пехоте,

Он подошёл:

— Не узнаёте? —

Она в ответ:

— Не узнаю.

— Я чуть не час уже стою,

И ждать трамвая безнадёжно.

— Я провожу вас, если можно.

— Куда?

— Да хоть на край земли.

Пошли? —

Ответила:

— Пошли.

Суровый город освежён

Был медленно летящим снегом.

И каждый дом заворожён

Его пленительным набегом.

Он тёк, как лёгкий ровный душ,

Без звука и без напряженья

И тысячам усталых душ

Дарил покой и утешенье,

Он тёк на головной платок,

И на ресницы, и на щёки.

И выбившийся завиток

Плыл, как цветок, в его потоке.

Притихший молодой солдат

За спутницей следил украдкой,

За этой выбившейся прядкой,

Так украшавшей снегопад.

Была ль она красива? Сразу

О том не мог бы я сказать.

Конечно, моему рассказу

Красавица была б под стать!

Она была обыкновенной,

Но с той чертою дерзновенной,

Какую могут обрести

Лет где–то возле тридцати

Иные женщины.

В них есть

Смешенье скромности и риска.

Беспечность молодости близко,

Но зрелости слышнее весть.

Рот бледный и немного грубый.

Зато как ровный жемчуг зубы.

И затаённая душа

В её зрачках жила стыдливо.

Она не то чтобы красива

Была, но просто хороша.

Во всяком случае, солдату

Она казалась таковой,

Когда кругом была объята

Летучей сетью снеговой.

(Легко влюблялись мы когда–то,

Вернувшись в тыл с передовой.)

Я бы ещё сказал о ней.

Но женщины военных дней

В ту пору были не воспеты,

Поскольку новые поэты

Не научились воспевать,

А не устали воевать.

Кое–кого из их числа

Уже навеки приняла

Земля под сень своих просторов:

Кульчицкий, Коган и Майоров,

Смоленский, Лебский и Лапшин,

Борис Рождественский, Суворов —

В чинах сержантов и старшин

Или не выше лейтенантов —

Созвездье молодых талантов,

Им всем по двадцать с небольшим...

Шли по Палихе, по Лесной,

Потом свернули на Миусы.

А там уж снег пошёл сплошной,

Он начал городить турусы

И даже застил свет дневной.

— Я здесь живу. А вам куда?

— Мне никуда. Но не беда —

Переночую на вокзале.

А там!.. Ведь есть же города,

Куда доходят поезда... —

Они неловко помолчали.

— А можно к вам? —

Сказала:

— Да.

Прошли заснеженным двором.

Стряхнули снег. Вошли вдвоём

В её продрогшую каморку.

— Сейчас мы печку разожжём, —

Сказала. И его восторгу

Пришёл конец. Так холодна

Была каморка и бедна.

Но вскоре от буржуйки дымной

Пошло желанное тепло.

В окне, скрывая холод зимний,

Лепились хлопья на стекло.

Какая радость в дни войны

Отъединиться от погоды,

Когда над вами не вольны

Лихие прихоти природы!

(Кто помнит: стужа, и окоп,

И ветер в бок, и пуля в лоб.)

Он отвернулся от окна,

От города, от снегопада

И к ней приблизился.

— Не надо, —

Сказала. Сделалась бледна.

Он отступился. Вот досада!

Спросила:

— Как вас звать? —

Сказал.

— А вас как? —

Отвечала:

— Клава.

В окне легко и величаво

Варился зимний снежный бал.

Кружила вьюга в темпе вальса,

Снег падал и опять взвивался.

Смеркалось. Светомаскировку

Она спустила. Подала

Картошку. И полулитровку

Достала. В рюмки разлила.

Отделены от бури снежной

Бумажной шторкою ночной,

Они внимали гул печной.

И долго речью безмятежной

Их ублажал печной огонь.

Он в руки взял её ладонь.

Он говорил ей:

— Я люблю вас,

Люблю, быть может, навсегда.

За мной война, печаль и юность,

А там — туманная звезда. —

Он говорил ей:

— Я не лгу,

Вы мне поверьте, бога ради,

Что, встреченную в снегопаде,

Вас вдруг оставить не могу!..

Такой безвкусицей банальной,

Где подлинности был налёт,

Любой солдатик госпитальный

Мог растопить сердечный лёд.

Его несло. Она внимала,

Руки из рук не отнимала.

И, кажется, не понимала,

Кто перед ней. И поняла.

И вдруг за шею обняла

И в лоб его поцеловала.

Он к ней подался. К ней прильнул.

Лицом уткнулся ей в колени.

И, как хмельной, в одно мгновенье

Уснул... Как так?.. Да так — уснул.

Вояка, балагур, гусар

Спал от усталости, от водки,

От теплоты, от женских чар.

И его руки были кротки.

Лежал, лицо в колени пряча,

Худой, беспомощный — до плача.

Подумала: куда в метель?

И отвела его в постель.

Проснулся. Женское тепло

Почувствовал в постели смятой.

Протёр глаза. Был час десятый.

И на дворе ещё мело.

Записка: «Я вернусь к пяти,

Если захочешь, оставайся».

Кружилась вьюга в темпе вальса.

Успела за ночь замести

Она Тверские и Ямские

И все проезды городские,

Все перепутала пути.

С пургой морозы полегчали,

И молодой солдат в печали

Решал — уйти иль не уйти?..

Да и меня в иное время

Печаль внезапно проняла

О том, что женщина ушла

И не появится в поэме.

Хотел бы я её вернуть,

Опять идти под снегопадом...

Как я хотел бы с нею рядом

В тот переулок завернуть!

Как бы хотел, шагая с ней,

Залюбоваться снегом, жестом,

Вернуть и холод этих дней,

И рот, искусанный блаженством...

Я постарел, а ты всё та же.

И ты в любом моём пейзаже —

Свет неба или свет воды.

И нет тебя, и всюду ты.

Что я мечтал изобразить?

Не знаю сам. Как жизни нить

Непрочная двоих связала,

Чтоб скоро их разъединить?

Нет, этого, пожалуй, мало.

Важней всего здесь снегопад,

Которым с головы до пят

Москва солдата обнимала.

Летел, летел прекрасный снег,

Струился без отдохновенья

И оставался в нас навек,

Как музыка и вдохновенье...

Учусь писать у русской прозы,

Влюблён в её просторный слог,

Чтобы потом, как речь сквозь слёзы,

Я сам в стихи пробиться мог.